Валерий Елыкомов – главный врач Алтайской краевой клинической больницы, доктор наук, профессор, главный гематолог края. В свое время он возглавлял краевую станцию переливания крови, крайздрав, кардиоцентр. О том, что наш гость думает о роли врача и пациента в борьбе с болезнью, соответствии уровня алтайской медицины мировым стандартам, а также о том, почему не прижилась в России болонская система обучения и о многом другом мы поговорили за столиком летнего ресторана «Парус».
– Валерий Анатольевич, почему вы выбрали профессию врача? Мечтали с детства?..
– Наверное, я романтик в душе. В детстве я хотел стать военным моряком. Окончив восьмой класс, я сказал отцу, что поеду в Ленинград, поступать в Нахимовское училище. Учился я всегда отлично, поэтому был уверен, что поступлю. И уже через несколько лет буду бороздить моря и океаны. Папа у меня был человек умный, и решать за меня не стал, сказал, что поддерживает мой выбор. Но предложил вместе посчитать ходы. Ты, говорит, хочешь получить высшее образование или достаточно будет среднего? Высшее, конечно, отвечаю. Папа давай считать: четыре года в училище, потом еще пять лет в военном вузе. А если закончить десятилетку, а потом высшее военное, то так я военным офицером стану на два года раньше. И эта его аргументация меня убедила, я вернулся в школу.
А потом я попал на стрельбы. Тогда в школах был предмет НВП – начальная военная подготовка. Было это в военной части. И там я увидел, что такое армия на самом деле, без прикрас. Та атмосфера, характер взаимоотношений в армейской среде, меня, мягко сказать, не вдохновили.
– Вы все это успели заметить? Я тоже старшеклассником был на таких стрельбах – там ведь все быстро происходит.
– Заметил. Парень я был въедливый, приметливый. Отчетливо себе представил, что буду заниматься тем же, чем они. Понял, что придется делать и то, в чем смысла не видишь, и выполнять приказы, с которыми в душе не согласен…
– Не любите ходить строем?
– Я понял, что в своих мечтах был слишком далек от реальности. В десятом классе я совершенно четко понимал, что пойду в медицину. Я собирался стать врачом в третьем поколении. У меня бабушка по отцу – бабушка Надя – была медицинским фельдшером. Папа и мама тоже медики. Отец – отоларинголог, закончил Второй Московский медицинский институт, кандидат наук. Мама – фельдшер-акушер. Отец после отработки по распределению приехал на Алтай.
– Вы родились уже здесь, в Алтайском крае?
– Нет, сюда семья переехала, когда мне было 11 лет. Но своей родиной я считаю именно Алтай. А вообще мы с Кубани, из Майкопа, там корни нашей семьи. На своей малой родине я был всего однажды. Для меня «малая родина» – не там, где родился, а там, где близкие, друзья детства, где учился, где твоя работа, семья. Там, где тебя знают.
– Вы пошли в мединститут, чтобы продолжить семейную династию?
– Нет, это был осознанный выбор профессии. Я для себя точно определился, что, например, не пойду по папиным стопам, не буду учиться на лора. Хотя отец мне предлагал, говорил, что всему научит, все подскажет. Но я сказал, что пробью себе путь сам. Выбрал один из разделов терапии – гематологию.
– А почему именно это направление? Ведь вам было лет 17. В этом возрасте обычно говорят – «хочу стать врачом, потому что хочу лечить людей». А выбор специализации происходит позже, года через 2-3 учебы…
– Я хотел помогать людям, как и мои родители. Помогать даже через боль. Гематология находится на стыке направлений, между терапией и хирургией. Это очень сложная специальность. Сложная в области диагностики, сложная по методам лечения. Но очень интересная.
Основа гематологии – это все-таки терапия. Терапия вообще базовая наука для врача. Было бы очень правильно, если бы врачи других специальностей, те же хирурги, поработали сначала терапевтами. Уверен, результаты работы были бы значительно лучше.
– В меде разве студентам не преподают основы терапии, вне зависимости от выбранной профессии?
– Наша образование, в том числе высшая школа, давно перешла на Болонскую систему. Мы напрасно это сделали, Болонская система не для нашего менталитета.
В России была очень хорошая, интересная система обучения. Строилась она на простых и правильных принципах. Первое – врач учит врача. То есть действующий, опытный врач передавал свои знания будущему врачу. Второе – это безграничное доверие пациента к врачу. Поэтому никогда не возникало проблем с допуском молодых врачей и медсестер к больным. Так начинающие, неопытные доктора постигали профессию. Можно сказать, учились у постели больных – конечно, под присмотром опытного врача. Который не допустит тебя до пациента, если увидит, что ты не готов. А это опытному глазу видно прекрасно: твои дрожащие руки, пот на лбу. Я свои первые внутривенные инъекции учился делать на станции скорой помощи.
У нас была совершенно правильная система, давшая великие школы – терапевтические, хирургические.
У нас была очень хорошая система подготовки медсестер. И врачи, которые стремились стать настоящими врачами, в свое время работали медсестрами и медбратьями. Кстати, у себя в краевой клинической больнице я это очень приветствую. Скажем, если молодой врач после интернатуры захотел остаться в АККБ, и выясняется, что он 3-4 года проработал медбратом в отделении реанимации – к такому человеку совсем другое отношение. Значит, есть опыт, в сложных ситуациях не растеряется. Таких мы поддерживаем.
– Болонская система сильно отличается от той, что была в эпоху СССР?
– Она построена в большей степени на работе не с больными, а с компьютерами, всевозможными тестами. Краеугольный камень – соблюдение прав пациентов. Причем до того доходит, что врач с пациентом побеседовать не может. Права – дело хорошее, но во всем должна быть мера. Врачу нужно предоставить максимальные возможности лечить больного.
Мы отказались от своего подхода, очень правильного, потому что тогда считалось, что надо во всем равняться на Запад. В итоге мы получили то, что получили – наше образование несколько неверно построено. К примеру, приходит молодой врач, он – дипломированный специалист. Но работать с больным ему разрешается только после сертификации. Медицинскому учреждению, куда он пришел работать, приходится такого доктора заново учить. Спрашивается, чему он учился шесть лет, если приходит не подготовленным?
Сейчас вузовское обучение стало меняться в лучшую сторону. Открываются симуляционные центры, у студентов появилась возможность поработать руками, пусть даже на манекенах, но практика будущему врачу необходима. Создание симуляционных центров – это тот промежуточный шаг, который надо было сделать давным-давно. Чтобы будущий врач хотя бы на муляже получал практические навыки.
– Подождите, так Болонская система в медицинском образовании – мы сейчас только о нем говорим – еще действует?
– А как бы мы от нее отказались? Мы же еще совсем недавно стремились в ВТО. Хотели понравиться Западу. Мечтали, что дипломы наших вузов будут признаваться в Европе и мире, станут конвертируемыми. Нам говорили, что для этого должна быть одинаковая система обучения. Мы погнались за этой самой конвертацией и забыли, что в России у людей несколько иной менталитет.
– Но дипломы-то хоть признают?
– Да как сказать… Все равно врачу приходится сдавать экзамен, подтверждая уровень образования, проходить трехгодичную резидентуру. И будь ты хоть доктором наук, в итоге получишь право работать разве что доктором первичного звена.
– Получается, раньше на врачей лучше учили?
– Я так не считаю. Для каждого времени – свой уровень развития. Важно понимать, какие процессы происходят, смотреть вглубь. Взять, например, сельское хозяйство. Я в этом не большой специалист, но ведь понятно же, что если сегодня производительность труда почти в четыре раза выше, чем была лет 20 назад, то, соответственно, затратив меньше времени и сил, получишь столько же. Это хорошо или нет?
– А разве нет?
– Да, хорошо. Но появились лишние люди, которые не могут найти себе применение, после того как техника их заменила. Появились новые технологии, и не нужно столько людей с лопатами и вилами, как прежде. Так же и в медицине. Раньше в чем мы были сильны? Было взаимопонимание между врачебным сообществом и обществом. Не существовало разногласий. А вот технологии были никакущие. По ряду позиций была высокая смертность, потому что не умели оперировать. Или даже вовсе не брались за сложные операции.
Сейчас технологии совсем другие. Сегодня мы спасаем людей, которые раньше умирали. Что раньше считалось неизлечимым, сейчас излечивается. Бывают, конечно, осложнения, но они есть всегда. В мировой практике верхний порог летальности – 4,5 процента. Когда я пришел в кардиоцентр, уровень летальности был 9 процентов. Мы смогли его снизить до приемлемого по мировым стандартам.
Пресса этого, кстати, не понимает. Или не хотят вникать журналисты, разбираться. Они встречаются с родственниками больного, который погиб во время операции. И выдают их версию произошедшего. А родственники, как правило, считают, что врач виноват, что имела место врачебная ошибка. Случается и откровенное передергивание фактов.
– Может, скорее, журналиста убеждает мнение родственников? Они ведь аргументы приводят, а не просто твердят, что врач виноват… А врачебные ошибки действительно случаются…
– Да, случаются. От этого не застрахован никто. Если бы можно было роботизировать человека… Но человек уникален, так природой заложено. Каждый из нас уникален. И реакция на одну и ту же врачебную манипуляцию у одного пациента может серьезно отличаться от реакции другого.
– На ваш взгляд, сегодняшние врачи работают более эффективно, чем их предыдущие поколения?
– Да, и тому есть подтверждения. Возьмем, например, демографическую ситуацию. Еще недавно считалось, что вклад медицины в демографию порядка 15-20 процентов. Если взять технологии, связанные с болезнями системы кровообращения, то там вклад медицины сегодня доходит до 50 процентов. Раньше мы даже мечтать о таком не могли.
Вот конкретный пример. Мы в Алтайском крае создали единый регистр хронической ишемической болезни сердца. Он запатентован. Как работает система? Если есть подозрение, мы должны объективными методами подтвердить, что человек болен именно ишемической болезнью сердца. Доказать, что это не боль в грудной клетке, связанная с воспалением реберно-грудинных сочленений, с невралгией – заболеваний много. Поэтому мы проводим сначала серьезные исследования, чтобы иметь точное представление, насколько поражен сосуд. От этого зависит лечение.
– А все необходимое диагностическое оборудование в краевой системе здравоохранения сейчас есть?
– С оборудованием все хорошо. И не только в кардиоцентре, но также в краевой клинической, диагностическом, Региональном сосудистом центре и его отделениях. Это оборудование позволяет проводить глубокие и точные исследования, которые раньше были нам недоступны. Сегодня техника настолько ушла вперед, что появилась возможность видеть объективно почти любой процесс. Сегодня мы можем обнаруживать даже отдаленные метастазы.
Что касается самого современного оборудования – в течение года-двух мы планируем поставить позитронно-эмиссионный томограф, или ПЭТ-томограф. Такая томография – это новейший диагностический метод, основанный на применении радиофармпрепаратов. Он позволяет строить трехмерную реконструкцию функциональных процессов, происходящих в организме.
– Много ли зависит от самого пациента, его настроя? В какой мере сам больной может повлиять на исход лечения?
– Конечно, если человек говорит себе «у меня все будет хорошо» и доверяет врачу – это залог успеха лечения. Если приходит сразу настроенный в духе «я не верю, не доверяю» – лучше отправить его к тому врачу, кому он будет верить. Пациент сам себе вредит, изначально настраиваясь на неудачу. Доверие к врачу и самонастрой очень важны. Но, конечно, за пациента нужно в любом случае бороться до конца и верть в него до конца. Я вспоминаю, – я еще работал в больнице Трансмаш, в гематологическом отделении, – и у меня был пациент с хроническим лейкозом – а при этом заболевании иммунитет просто нулевой. Очень тяжелый был случай. У больного просто вывалился кусок плеча. Никто не верил в него, а я верил. Закончилось тем, что у больного полностью все зажило, а хирурги уверены были, что мы бессильны, что он потеряет руку. Но каждый больной, повторюсь, уникален. В гематологии особенно – больные очень часто тяжелые, и очень важно – верить в больного. Причем эта нозология находится на стыке всего самого передового в науке.
-Диссертации ваши связаны именно с гематологией?
– Мне очень повезло, на мой взгляд. Я сразу после института пошел в ординатуру на кафедру к Зиновию Соломоновичу Баркагану. Там и остался. В частности, на кафедре занимались изучением профилактики и лечения нарушений гемостаза. Кандидатская диссертация была посвящена тяжелому осложнению лейкозов, ДВС-синдрому, его ранней диагностике и лечению. Докторская была на тему сепсиса. То есть обе диссертации сугубо клинические, связанные с конкретными болезнями.
– Валерий Анатольевич, вы работали и на краевой станции переливания крови. Скажите, тогда доноры были активнее, общество более сознательно, что ли?
– Дело даже не столько в донорах, в их активности. От доноров мы никуда не уйдем, до изобретения полноценной и универсальной искусственной крови еще далеко, и поэтому сегодня жизни спасают именно компоненты и препараты, получаемые из донорской крови. Что нужно было бы сделать той же прессе, так это показать: вот спасенный человек, а вот те, кто его спас. Это сейчас подается обезличено, а надо бы донорство персонифицировать. Доноров и сейчас много – это и родственники, и молодежь, и просто неравнодушные люди. Но раньше многого медицина не умела, не знала. Например, интереснейшая технология – аутодонорство. Несколько десятилетий назад она стала популярна, но мы не умели хранить кровь, она попросту портилась. Ведь это целая наука – методы заготовки аутокрови. Вот это бы популяризовывать, ведь никто не застрахован от операций, при которых человеку необходимо переливать кровь. А самое безопасное, самое лучшее – переливать его собственную кровь. Аутогематрансфузия, переливание собственной крови пациента, заготовленной незадолго до планируемой операции – это самый рациональный метод восполнения кровопотери. Собственная кровь с первых же минут включается в работу и максимально эффективно выполняет все возложенные на нее функции. Кровь донора, несмотря на весь проводимый подбор – это все же чужеродная ткань, и для включения ее в процесс жизнеобеспечения организма реципиента требуется некоторое время.
Очень важно и то, что при трансфузии собственной крови полностью исключен риск заражения вирусными инфекциями, передаваемыми через кровь. Но эту технологию нужно пропагандировать, нужно, чтобы люди знали, что такая технология существует, что можно заблаговременно сдать кровь, чтобы себе же помочь. Сегодня кровь научились хранить. Взять тех же рожениц – ведь часто потеря крови при родах предсказуема. Но это надо пропагандировать, объяснять, что можно и нужно сдать кровь перед операцией. К сожалению, даже многие врачи боятся гематологии, слишком это сложная наука. Не говоря уже о пациентах, они просто не знают о существующих технологиях, об их возможностях.
– Как вы оцениваете сегодняшнее состояние службы крови в Алтайском крае?
– У нас всегда эта служба была на уровне, Алтайский край в этом отношении всегда был одним из лидеров. Например, мы первыми в стране в начале 90-х начали применять технологию карантинизации крови, создали т.н. банк замороженных эритроцитов. Когда я докладывал об этом на съездах гематологов, это было сенсацией. Наш край, наша станция тогда гремели на всю страну. Потом, только в 2003 году, уже по приказу Минздрава карантинизировать кровь стали по всей стране. Мне очень интересно было работать на станции. Как и позже в кардиоцентре, где я начал работать в 2010-м. Тоже много было инноваций. Например, тот же регистр хронической ишемической болезни сердца. Его принципиальное отличие от подобных состоит в том, что это не архив, как, например, регистр острого инфаркта миокарда или острых нарушений мозгового кровообращения. Это постановка на учет тех больных, у которых еще ничего серьезного не произошло, но появились симптомы. Больного направляют на проведение коронарографии, и, если подтверждается диагноз ХИБС, решается, что пациенту необходимо – стентирование коронарных артерий или коронарное шунтирование или изменение медикаментозной терапии.
Тогда же был построен новый кардиологический корпус. Тот опыт, который я там получил, очень важен. Сегодня 52 процента всех смертей – это смертность от сердечнососудистых заболеваний. Трудно поэтому переоценить важность кардиологической службы. Нам удалось за 10 лет снизить смертность от ССЗ на 20 процентов. Это реальный, конкретный результат. Но один кардиодиспансер с этой задачей бы не справился. В краевой клинической больнице за счет многопрофильности можно сделать гораздо более сложные кардиохирургические операции, чем в учреждении узкой специализации. Взять операцию больному с гемофилией и пороком сердца, которую наши кардиохирурги провели в 2015 году. Представьте, у больного несвертываемость крови – а нужно отсечь от сосудов сердце, в это время пустить кровь через аппарат искусственного кровообращения, потом пришить вновь сердце уже с измененным клапаном и при этом не допустить кровопотери! Это все было сделано в АККБ – потому что здесь взаимодействуют кардиологический и гематологический научные центры, есть препараты, есть специалисты, есть оборудование.
Кстати, на тот момент всего шесть таких операций в мире было сделано, а седьмая – у нас, в АККБ. Столь сложные операции воз¬можны только при много¬профильности клиники. Именно эта операция – яркий пример того, как работает на практике система кластерного подхода оказания медицинской помощи в Алтайском крае. Она стала возможной в стенах нашей больницы, потому что на достижение одной цели работает несколько подразделений. Я вообще считаю, что в XXI веке все принципиально новые открытия будут сделаны на стыке наук.
– Значит, кластерный подход – это жизненная необходимость?
– Наш губернатор в 2006 году впервые в стране употребил понятие «кластер» в своем докладе в Совете Федерации. Он говорил о биомедицинском и биофармацевтическом кластере. Впервые! И далеко не все тогда знали, что это такое – кластер. Наш медицинский кластер – совершенно уникален, нигде в России такого нет. Ни в Москве, нигде. Чтобы на одной площадке была и крупнейшая больница, и центр высокотехнологичной медицины, и перинатальный центр, и онкоцентр, и детская больница, и санаторий и т.д. – такого нет нигде в России. Кластерный подход, размещение на одной площадке тех технологий, которые раньше были оторваны друг от друга – это правильно и с точки зрения медицины, и с точки зрения рационального расходования средств. Нецелесообразно в каждом медучреждении развивать тяжелую технику, это очень дорого.
– Как вы относитесь к тому, что сейчас стало так распространено объявлять сбор средств на операции в соцсетях, и чаще всего это сбор на лечение заграницей? Так происходит потому, что у нас квот не хватает, не делают таких операций в России? Почему именно заграницей люди стремятся лечиться?
– Я плохо к этому отношусь. Во-первых, на сегодняшний день по большинству высокотехнологических операций мы работаем не хуже, чем коллеги в немецких, израильских или, скажем, американских клиниках. Более того, к нам приезжают оперироваться. В Барнаул приезжают – на операцию по замене сустава, например, у нас был пациент одной из стран Южной Америки. Он мог бы поехать в США, но у нас дешевле, а качество то же. Из Казахстана к нам едут и т.д. А почему наши собирают на заграницу…Чаще всего это происходит тогда, когда наши клиники отказывают пациенту в операции.
– А почему отказывают?
– Потому что не всех больных можно излечить. Бывает инкурабельные уже больные, которым показано только паллиативное лечение. Но принять такое положение вещей как данность родные пациента не соглашаются. И понять их, конечно, можно – не верят, не могут поверить люди, что их близкого не вылечить, что он безнадежен. Чаще всего деньги собирают именно на безнадежные случаи. И вот люди собирают деньги, едут в зарубежную клинику, а там они первым делом подписывают бумагу о том, что их проинформировали относительно того, что результат лечения может быть любым. И фактически эта клиника зарубежная просто зарабатывает на этих пациентах деньги. А результат был бы такой же, если бы оперировали у нас.
-Так происходит потому, что российской медицине не доверяют или потому, что не согласны с диагнозом?
– И то, и другое, я думаю. Есть и недоверие, есть и претензии. В чем-то, может быть, эти претензии и обоснованы.
– А может быть, дело в том, что мы привыкли думать – у нас все хуже, чем на Западе?
– Люди не учитывают того, что в нашей медицине произошел качественный скачок. И когда об этом говорит президент или, скажем, руководитель региона, люди думают – болтает. Но на самом-то деле мы их догнали. Не обогнали, но догнали. Мне кажется, эти зарубежные операции укладываются в рамки понятия «медицинский туризм», когда россияне едут лечиться в Корею, в Китай и т.д. В большинстве своем они могли бы и здесь получить и диагностику, и лечение. Люди часто едут за сервисом, за комфортом, не понимая, что тот уровень сервиса, который предоставляем мы, напрямую зависит от финансирования. Можно сделать в больнице такие условия, как в хорошем отеле – без проблем. Но сколько стоит гостиничный номер, допустим, в Москве? От 5 до 8 тысяч минимум. Если сказать нашему больному, что пребывание в нашей, российской больнице ему обойдется в 5-8 тысяч, он возмутится, у него же есть полис ОМС. Если набранный темп развития здравоохранения в России сохранится, то, я думаю, лет через 10 количество людей, желающих лечиться за границей, существенно сократится.
– Валерий Анатольевич, вы возглавляли крайздрав в 2005-2010 годах. Что тогда удалось сделать и чего не получилось?
– Главное, что было сделано – это развитие высокотехнологичной помощи. Чтобы что-то представить реально, нужно понять, что такое Алтайский край в сравнении с другими регионами. У нас не было, к сожалению, академических структур – все они были в Новосибирске, в Томске, в Кемерово, в Красноярске. Везде были институты Академии наук. У нас – только АГМУ. И все. И в то время главной задачей было, чтобы Алтайский край догнал эти регионы. Нам удалось повысить количество случаев оказания высокотехнологичной помощи на порядок – не на столько-то процентов, а на целый порядок. Это был период становления системы высокотехнологичной медицины на Алтае. В это же время очень высокими темпами развивались технологии лечения болезней системы кровообращения. Это две самые важные вещи, которые удалось сделать, за которые не стыдно. Чего добиться не удалось? Взаимоотношения не со всеми главврачами налажены были, не удалось объяснить, что изменения необходимы, что нельзя отставать. Этого и прессе не удалось объяснить. Работа в крайздраве – это, по большей части, работа с вопросами политики, а я привык заниматься конкретными делами. Может быть, надо было мне тогда как-то абстрагироваться. Но за тот период работы душа у меня не болит, я полностью выложился. И жизнь все расставит по своим местам. Уже расставляет.
– Вы сейчас практикуете? Или только руководите?
– Конечно, в той степени, в какой мне бы хотелось, заниматься больными мне не удается. Хотя это то, что я люблю больше всего в жизни – поставить диагноз, лечить. Это дорогого стоит – когда твой бывший пациент приходит и благодарит тебя за то, что ты его с того света вернул. Важнее этого нет ничего в профессии врача. Сейчас я консультирую больных, но преимущественно самых тяжелых. Сейчас почти все мое время отдано работе главврача. Но врачу очень важно иметь уверенность, что в любой момент можно вернуться к практике. Это очень греет. У меня такая уверенность есть.
– Вы говорили о том, как важна преемственность в обучении. Как с этим обстоят дела, удается ли вам передавать свой опыт?
– Мне повезло, сам я учился у корифеев нашей медицины – у Баркагана, у Неймарка, у Дедерера…Преемственность у нас в краевом гематологическом центре, которым я руковожу, есть. Центр носит имя профессора Баркагана. И наши конференции, проходящие раз в два года, называются Баркагановскими чтениями и проходят именно в Барнауле. Мы помним своего учителя. Традиции делают личности. И когда их уже нет, мы их помним и стремимся соответствовать им, заданному ими уровню. Есть преемственность и на уровне семьи – мой сын, Илья Валерьевич, работает заведующим гематологическим отделением в краевой клинической больнице. Причем пришел он туда раньше, чем я. Под его руководством в крае в прошлом году была запущена технология пересадки костного мозга. К этому долго готовились, закупали оборудование и лабораторную базу. И теперь в крае есть возможность проведения трансплантации костного мозга и периферических стволовых клеток. До этого пациентов приходилось направлять на операции за пределы региона. И жена у меня врач-терапевт. На мой взгляд, все хорошо с преемственностью – и в семье, и на уровне преподавания, работы в больнице.
– Если бы вы стали министром здравоохранения, – с чего бы вы начали, какие бы приоритеты наметили бы, исходя из огромного вашего и врачебного, и управленческого опыта?
– Я считаю, что нынешний министр здравоохранения, Вероника Скворцова – наверное, лучший из министров, с которыми меня сводила жизнь, работа. Она профессионал, она умница. Тем не менее, я могу сказать, что считаю нужным сделать. Первое – в том или ином варианте, но нужно вернуть распределение выпускников медицинских вузов. Это необходимо и для самих врачей – ведь если ты три года отработаешь в практической медицине, а потом только уйдешь куда-то в частную клинику – это на пользу именно самому врачу. Сейчас общество требует того, чтобы молодые кадры пришли в сельскую медицину, в этом есть колоссальная потребность. Но в силу того, что системы распределения нет, получилось так, что одни люди по месту жительства могут получать качественную медицинскую помощь, а другим она недоступна. Специализированная помощь на селе недоступна, и этим надо заниматься, менять систему, восстанавливать институт распределения. Второе – нельзя упустить то, чего отечественное здравоохранение добилось за последние 10 лет. А это значит – нужно менять оборудование, которое уже устарело. Это касается и оснащения районных больниц, и ФАПов, и сельских амбулаторий, и станций скорой помощи. Потерять то, что было достигнуто, ни в коем случае нельзя. Содержать старое оборудование – очень дорого, нерентабельно. Надеюсь, в этом отношении будет сделано все для того, чтобы мы не ремонтировали без конца старое, а получали современное оборудование. Третье – нужно выработать более эффективную стратегию взаимоотношений между медицинским сообществом и обществом в целом. Мне кажется, что гораздо больше должно быть в той же прессе материалов, показывающих успехи в медицине. Безусловно, есть и негативные факты, но очень много и выдающихся результатов. Сейчас же превалирует тенденция показывать только плохое.
-Но как журналист отмечу все же, что так происходит, в том числе, и в силу того, что медицинская система весьма закрытая. Попробуй-ка добиться полной и объективной информации от того же крайздрава, от больницы, в которой произошло ЧП!
– В этом направлении надо работать.
Что касается того, что нужно сделать на федеральном уровне… Мне думается, что нужно развивать межведомвенное взаимодействие. Между системами медицины и образования, например. Тот же школьный врач – в наших школах их нет. В школы приходит фельдшер. А в школе должен быть врач, и решение это должен принять Минздрав. Должна по функционалу работать скорая помощь, то есть она должна работать там, где она наиболее эффективна по времени. Не по приписке, а по функционалу. Нужно уйти от этой системы – вот есть Павловская ЦРБ, у нее есть скорая помощь, и оказание скорой помощи идет только от нее, хотя человек может жить на окраине этого района. И от того же Павловска ехать 60 км, а из граничащего района – 12 км. Кому ближе, тот и должен ехать по вызову, они функционально должны поменяться. Для этого нужны машины, технологии, люди, плюс не должно быть препятствий – вот они прикреплены к этой территории, только тут и работай. От этого нужно уходить.
Еще бы нужно сделать, на мой взгляд… Высокотехнологичная помощь должна быть погружена в систему ОМС полностью, а не частично, как сейчас. Чтобы наши больные, из Алтайского края, не были вынуждены ездить в Новосибирск или в Томск или в Москву, потому что туда отданы квоты на оказание высокотехнологичной помощи. Квоты сейчас распределяются на федеральном уровне. И получается так – есть НИИ имени Мешалкина в Новосибирске, там занимаются патологиями кровообращения. У них в год 10 000 квот на операции по сердечнососудистой хирургии, а у Алтайского кардиоцентра – меньше 500. Нужно сделать так, чтобы не было этих ненужных поездок, клиники работают на одном уровне. Сейчас искусственно сдерживается развитие регионов. Но ведь если в медицину вкладываются деньги – это должен быть долгосрочный проект, не так ли?
– Взаимоотношения с Министерством у регионов односторонние, это только директивы сверху или там все-таки слышат голоса с мест?
– Сегодня те территории, которые перспективны, участвуют в диалоге. Именно поэтому к нам в край постоянно приезжают и министр здравоохранения, и вице-премьер, другое руководство. Нас слушают. После этого появляются пилотные проекты, обратная связь есть.
Завтраки с «Капиталистом» летом происходят в ресторане «Парус». Отличная кухня, свежий воздух, прекрасный вид на окрестности — что еще нужно, чтобы отдохнуть душой и телом от работы?
Материалы по теме:
